Лучше Жванецкого не скажешь: «История России — это вечная борьба невежества с несправедливостью». Они всерьёз думают, что идёт реставрация великой страны. Они не понимают, что любая реставрация — путь в прошлое. К сожалению, это свободный выбор свободных людей. Какие люди, такая и свобода.
...Я был тронут до глубины сердца, увидя знакомые и незнакомые лица — и дружески со всеми ими целуясь. Мужчины плакали. Женщинам говорил я без церемонии: «Как ты постарела», — и мне отвечали с чувством: «Как вы-то, батюшка, подурнели»...
— Ну? — спросили они меня, наливая. — Шо ты нам скажешь за Украину?
— Крым ваш, — дружелюбно сказал я.
— Именно! — ответили мне, назидательно подняв небу указательные пальцы. — Благодаря Бога и Путина, шоб ты знал.
Я взял в руку кусок сала и несколько стрелок зеленого лука. Взял заранее. И хлеба взял. Вдруг потом не дадут?
Нерусса, упавшая за последние жаркие дни, стремительно крутила свои водовороты. Оводы («водни» по-нашему) целыми воздушными армиями пикировали на мокрых хуторян.
— Крым ваш, — повторил я, выпивая. — Но его возвращать придется.
— Кому это?! — вскинулись они. — Либо американцам твоим, шоб их антонов огонь попёк?!
— Где взяли, туда и полóжите.
На меня посмотрели с недоумением, а потом сказали:
— А ну, отдавай сало, вражина такая!
...Анархия началась с того, что они собрались вокруг колокольни и сбросили с раската двух граждан: Стёпку да Ивашку. Потом перебив кругом стекла, последовали к реке. Тут утопили еще двух граждан: Порфишку да другого Ивашку, и, ничего не доспев, разошлись по домам...
Я почувствовал себя Ивашкой, которого могут сбросить с раската. Хотя, судя по тому, что выпивали мы на Неруссе, могли и утопить. В Неруссе вообще многие топнут. Или, как у нас говорят — «заливаются».
— А можно его грекам отдать, — предложил я, кусая сало и тыкая лук в соль.
— Каким это? — опять встрепенулись они.
— Древним...
— Не глуми! — замахали они руками. — Подохли твои древние греки. Давно. При царе еще.
Я вспомнил древних греков и подумал, что дал маху: таким бы я и сам ничего не вернул...
...Серёга встретил меня в Брянске. На улице было плюс тридцать. Серёга стоял в тапках и шортах.
— В прорубь полезешь? — привычно спросил он, заводя машину.
— Полезу, конечно, — так же привычно ответил я. — Куда я в такую жару без проруби...
— Слазь, конечно, — кивнул Серёга. — Помолись перед встречей с мужиками...
И мы поехали. Далеко в лесах за Вороновым Логом, за Коммуной «Пчела», за монастырём Площанской Пустыни бьют холодные серебряные ключи в купели Козьмы и Дамиана. Вода — плюс четыре градуса, что зимой, что летом. Поэтому Серёга и называет купель прорубью. Он даже летом туда не суётся: а ну как заболеешь?
C нашими врачами Серёга связываться не любит. Они его от простатита два года лечили, чуть богу душу не отдал. Езжай-ка ты, говорят, мил человек, на грязевый курорт, вот что! У свиней, говорят, простатита почему не бывает? — потому что они в грязи всю дорогу валяются. Вот и ты это самое....
А потом оказалось — грыжа это была. Два врача говорили — простатит, а один сказал — грыжа. Конечно, Серёга грыжу выбрал! И свиней с ихней грязью вообще не понадобилось. Но простудиться он с тех пор всё равно боится (те-то двое по-прежнему уверены, что простатит), поэтому в прорубь его даже в жару не загнать.
Крестясь и окунаясь, я неспешно говорил с с богами воды и ветров. Сейчас они называются по-другому, но мне всё равно, я не против. Над купелью разорялись соловьи и щеглы, журчал убегающий в лес ручей, солнце сеялось сквозь листья. Серёга тем временем набирал в бутылки с надписью «Святой Источник» воду из святого источника. Мы всегда её там набираем.
— А почему нас никто не любит, по-твоему? — спросил он, когда мы поехали дальше.
— Кто тебя не любит?
— Ну, Америка эта поганая, к примеру?
— Ты ж не был в Америке, с чего ты решил, что не любят?
— Ну, я ж к примеру. А Европа эта поганая? Геи эти все поганые...
— Серёга! — строго оборвал его я. — Зачем тебе любовь геев? Тем более, при твоем диагнозе...
— Ну, говорю ж, к примеру! Вообще никто не любит. Токо мы хоть шо-то, а они вот! Главное, Крым этот вообще на дороге валялся — дурак не подберёт! И Донецк зря валяется...
— Ты это Ахметову скажи...
— Да я вообще, к слову... НАТО это поганое... Фашисты эти.... Вот выбьем их и заживём, наконец, правильно я говорю? Президент — молодец, скажи ж? С того и поддержка населения у него большая.
— У Сталина с Гитлером больше было, — напомнил я. — По лагерям особенно.
— Ай! — отмахнулся Серёга. — То когда было... Всё мы сделаем! Всё можем! И науку, и экономику эту поганую... Всё сделаем. Ну, всё буквально!
...Явились даже опасные мечтатели. Руководимые не столько разумом, сколько движениями благородного сердца, они утверждали, что при новом градоначальнике процветет торговля, и что, под наблюдением квартальных надзирателей, возникнут науки и искусства...
...Держа стакан в левой руке, Иван встал и, прочтя молитву, перекрестился правой. Иван всегда держит стакан в левой руке, потому что правой постоянно крестится. Если из нас кто и твёрд в вере, то это как раз Ванька. Даже крест у него самый чёрный: не то от времени, не то от того, что вечно Ванька за нас грехи отмаливает.
— Выпьем, слава Богу! — сказал он и выпил.
Иван — человек специальный. И православный. Ему можно позвонить в любой день и тут же нарваться на радостное «Очень прямо молодец, шо звóнишь! Великий день сегодня — Сысой Мокрый, вот выпиваем тут во славу божью!» И всегда ж у него — то Сысой этот, аквалангист римский, то Мокий какой-нибудь, то Аграфена-мученица.
Правда, постов Иван не держит, потому что очень любит сало. Можно сказать, жить без него не может. А с салом какой пост! Нереально ж! Выбирает его Ванька всегда тщательно. Обнюхает весь прилавок, каждый кусок пощупает, покрутит, шкурку погрызёт, поторгуется. Потом моей куме смс-ку обязательно скинет: «Купил. Но хорошего не было».
Каждый раз на Масленицу мы с кумом у него спрашиваем: «Ну шо, Иван Васильич? Будешь этот раз пост держать?» Иван крестится и отвечает туманно: «Не загадывамши — буду». После чего бежит за салом.
Иван преподает в школе изящную российскую словесность. Он наизусть знает все правила для четвертого класса («жы-шы» все эти), но в быту ими не пользуется. Если попытаться исправить какую-нибудь его фразу, вроде «Ён не хотит» на «Он не хочет», Иван строго посмотрит и сдержанно сообщит: «То по правилам».
И продолжит говорить так же, как говорил всю жизнь. Потому, что правила — они не для жизни! На хуторе это все знают.
Разговаривать с Ванькой можем только мы, поскольку вовремя догадались не искать в его речах логику. Там вместо неё — потаённые смыслы и мутные нюансы. Если он сообщает, что «Благодаря Бога, сегодня с утра весь в цементе — прямо как Наполеон!», не вздумайте представлять корсиканца у бетономешалки. Иван имел в виду, что картошку уже окучили, опята еще не начались, но вообще планов много и не худо бы вкопать новые столбы для забора. И ничего больше.
...Язык этот есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский...
— А скажи мне, кум, — сказал кум, — почему Америке всё можно отымать, а нам даже своё нельзя?
— Что своё?
— Ну эту... Новороссию эту или как её там....
— А американцы что отняли?
— Югославию, суки, всю забрали себе. Не так, что ли?
Я попытался вспомнить, что это там такое в Монтенегро или Словении американское теперь. Не вспомнил.
— А вы там были? — спросил я.
— Неважно, — сказал кум.
— Мы ж к примеру, — пояснил Серёга.
— Не загадывамши! — поддакнул Иван.
— Не забрали ничего американцы у Югославии, — ответил я. — Нечего мне тут свистеть...
Опять шарахнулись граждане к колокольне, сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку, потом шарахнулись к реке и там утопили Прошку да четвертого Ивашку.
— Вот она — Болотная ихняя, — горько резюмировал кум. — Если сейчас Луганск не взять, майдан этот московский и до нас докатится. Шо-то думать надо.
— Я вам именно это и предлагаю, — напомнил я, — и ничего больше. И еще — читать маленько.
— А шо читать! Шо тут ещё читать! — возмутилась Ванькина баба. — Дядька мне с Крыму звонил, дак, говорит, мы тут все в ноги прям Путину кланяемся и говорим: «Владимир Владимирович! Вы — наш царь!» О так во люди говорят!
— А можно мне пожить не при монархии? — спросил я. — У нас вроде какая-то другая конституция была ж, не?
— Не загадывамши... — предостерег Иван.
— А у нас не республика разве? — возмутился я.
— То по правилам, — сказал Иван.
— Чего спорим? — сказала Ванькина баба. — Давай, прям счас сыну в Запорожье позвоню? Его и спросим!
— Звони, — уныло согласился я.
— Ярослав! Сыночка! — заголосила она в трубку. — Маленький! Ты как там среди фашистов?
— Каких фашистов? — осторожно спросила трубка.
— Ну, хохлов!
— Мам... — сказала трубка, — вообще-то я — украинец.
— Дак а бандеровцы ж кругом?!!! — возмущенно заорала она.
— Мам... — так же осторожно сказала трубка, — ты вообще-то в курсе, что Степан Бандера — герой Украины?
Инфаркта с инсультом удалось избежать только при помощи сеанса интенсивной самогоно-терапии.
— Какой с него хохол, если я — еврейка? — причитала Ванькина баба, очнувшись. — У нас же ж всё по матери!
— Вот и не галди, — строго заметил Иван, а то я тебя в твой Израиль по матери и пошлю. Не загадывамши. Давно собираюсь...
...Мы б, наверное, нормально б еще выпили, каб за каким-то чёртом не зашел разговор о вступлении СССР во Вторую Мировую. Они мне хором спели, что «22 июня, ровно в 4 часа, Киев бомбили, нам сообщили...» ну, и так далее.
— Шо ж тут неясного? — спросил кум. — Посмотри любое кино!
Я догадывался — не миновать мне раската, но, не удержавшись, таки заметил, что 17 сентября 1939 года СССР вступил в WWII на стороне Гитлера. Гробовое молчание для начала повисло над столом. Началось короткое затишье перед бурей.
Напрасно протестовал и сопротивлялся приезжий, напрасно показывал какие-то бумаги, народ ничему не верил и не выпускал его. Пятый Ивашко стоял ни жив ни мертв перед раскатом, машинально кланяясь на все стороны.
— Ты зачем такой приехал? — спросили они.
— А я вообще, может, и не к вам вовсе, — разозлился я. — Может, я вообще не на хутор собирался, а в Чухраи, со Шпиленком познакомиться...
— Познакомился?
— Не. Он в мае на Камчатку подался.
— От ты ж гад! — сказали они. — А мы думаем, куда это Шпиленок последнее время пропал?! А оказывается, это он от тебя, от вражины, аж на Камчатку, да? Это ж как надо было такого человека с насиженного места сорвать! Бить тебя некому!
Перебивши и перетопивши целую уйму народа, граждане основательно заключили, что теперь крамольного греха не осталось. Уцелели только благонамеренные.
— В ком еще крамола осталась — выходи! — гаркнул голос из толпы. Толпа молчала.
— Все очистились? — спросил тот же голос.
— Все! все! — загудела толпа.
— Крестись, братцы!
И понял я простую вещь. Им не надо знать про тридцать девятый год.
Они и так уверены, что танков и самолетов у немцев было больше.
Они точно знают, что Россия всегда права и их не собьёшь.
Они любят начальство, потому, что считают его умным.
Они не хотят замечать, что у них нет ни одного русского компьютера, машины, телевизора, телефона или холодильника. А если им об этом сказать, то они отмахнутся. «Сами всё сделаем!» — гордо говорят они, но не объясняют, почему не сделали до сих пор.
«Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения», — бормотали они.
Им не важно, что страна со всеми этими воскресающими из мрака Сталинградами и Ленинградами возвращается в холодные болота прошлого.
— Россия всех победит! — говорят они.
Где победит? Когда победит? Зачем?.. Им даже неинтересно знать, а есть ли смысл вообще кого-то побеждать? В футбол никого победить не можем без Калашникова!
Они не знают разницы между фашизмом и нацизмом. Но, убедив себя в том, что на Украине власть взяли фашисты, не замечают, как сами становятся нацистами.
И они действительно не любят Болотную, потому, что не понимают, зачем эта Болотная нужна. Тут, вроде, собрали 100 000 подписей против Мизулиной. Ну, точнее, не против, а за то, чтоб проверить её, дуру такую, почему она дура такая. А она-то оказывается, действительно мнение народа выражает!
Ну, с народом, это я загнул, конечно, а вот мнение населения Мизулина очень точно передаёт. Выступила на днях, говорит: «Мы не можем удержать наших мужиков от войны. Они сами туда рвутся».
(Правильно, между прочим, сказала. Если б Мизулина, не к ночи будь помянуто, была б, допустим, моей бабой, то хрен бы она меня удержала: я б не то, что на войну, я б от неё на Луну смылся! А у нас таких Мизулиных — через одну. Поэтому, видимо, и рвутся).
Но она ж еще одну причину нашла. Главную. Говорит: «Наши русские мужчины на Украине воюют за добро!»
И кто скажет, что это не так? Добра на Украине действительно много, а теперь оно ещё и условно ничейное.
В Питере у какой-то тётки погранцы флешку отобрали. Чтоб через границу не провезла. А в Ростове через контрольно-следовую полосу танки провозят. Флешку нельзя, танки можно. При полном одобрении населения. Вот тебе, наконец, и национальная идея: война нашего зла за чужое добро.
Очень по-православному. Иван не даст соврать.
У самого Ивана зарплата в том году была — одиннадцать тысяч. Больше не выходило: и так на танки не хватает. Где уж тут государству про Ивана думать. Оно объяснило, что это Иван должен про него думать.
Вот Иван сидит и думает: «Я — ладно, я проживу, прижмусь еще немного, потерплю. А Россия как? Ей же надо...» Поэтому в этом году у него — десять тысяч...
***
...Пили мы долго. Они почти победили меня, но наутро я взял реванш. Кум сидел, боясь с похмелья шевелить даже глазами. Иван в свойственной ему манере отвечал на вопрос о здоровье домотканными силлогизмами: «Совсем херово, но приятно». Я же был как выставочный огурец на ВДНХ. Будто и не пил вообще.
— Ну, что, государственники! — сказал им я на прощание. — Сами ж видите: предатель бодрый, а патриоты из вас какие-то хилые получаются. Чё ж так-то? Как я на вас Новороссию-то оставлю?
— Иди ты на хер! — с очень высокой степенью искренности сказали мне.
Я кивнул и ушел.
...Я люблю их. Не потому, что они такие. И не потому, что нет других. Просто люблю. Мы знаем друг друга с детства. Им непонятно, почему я думаю по-другому. Почему я не патриот (патриоты бывают только такие, как они, все другие — неправильные). Они не понимают, что и почему произошло со мной. Вроде ж, всю жизнь вместе выпивали!
Объяснить хоть что-то нереально. Я пробовал. Ничего не вышло: им нужны максимально простые ответы на предельно сложные вопросы. Чем проще, тем лучше. Хотелось бы — без цифр и ссылок. На уровне страсти.
«Просты они были, — поясняет летописец, — так просты, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставили»
Что я мог сказать людям, которые всю свою жизнь считают унижением? Иван встает в пять утра и едет с соседнюю деревню, в школу, учить детей. Приезжает к вечеру. И так двадцать лет и десять тысяч, хотя еще год назад было одиннадцать. А должна ж быть правда на свете? Он потерпит, но дайте ему хотя б Новороссию! А то вообще, кроме Гагарина гордиться нечем!
Лучше Жванецкого не скажешь: «История России — это вечная борьба невежества с несправедливостью».
Они всерьёз думают, что идёт реставрация великой страны. Они не понимают, что любая реставрация — путь в прошлое.
И не надо говорить, что их кто-то зомбирует. На хуторе давно есть интернет, спутниковые тарелки и вообще масса способов получать любую информацию. Но именно любая им-то и не нужна: они хотят знать ровно то, что соответствуют их убеждениям. И ничего больше.
Поэтому, как и что они думают — вовсе не результат зомбирования. К сожалению, это свободный выбор свободных людей. Какие люди, такая и свобода.
Не знаю, может, рыжики пойдут, они отвлекутся как-то...