В начале июля на трассе Донецк-Горловка из окна маршрутки я наблюдал, как в Донецк въезжали, прошедшие Славянск головорезы Гиркина.
Спешно бежали на Уралах, легковых машинах, рейсовых автобусах и даже мусоровозах.
Спешно бежали на Уралах, легковых машинах, рейсовых автобусах и даже мусоровозах.
Тактическое отступление, позорный побег, натиск украинской армии — в этом каждый найдет часть своей зрады или перемоги.
Стало ясно одно — что теперь они спрячутся в огромной агломерации за нашими спинами и ее уже не оставят.
GТак и вышло: в скором времени к городу подтянулись украинские войска, и мирняк стал заложником Моторылы, Гиви и прочего скама, которые по привычке весело наносили удары из дворов школ, детских садов, психбольниц (привет, Семеновка).
Стало ясно одно — что теперь они спрячутся в огромной агломерации за нашими спинами и ее уже не оставят.
GТак и вышло: в скором времени к городу подтянулись украинские войска, и мирняк стал заложником Моторылы, Гиви и прочего скама, которые по привычке весело наносили удары из дворов школ, детских садов, психбольниц (привет, Семеновка).
За лето мне тоже несколько раз пришлось совершить личные тактические отступления внутри Донецка и Макеевки.
Когда дома жить стало невозможно, я кочевал по друзьям, жил у них, пока почти все, кто мог составить компанию вечером под обстрелами, не уехали. Я решил остаться один и вернулся домой.
Когда дома жить стало невозможно, я кочевал по друзьям, жил у них, пока почти все, кто мог составить компанию вечером под обстрелами, не уехали. Я решил остаться один и вернулся домой.
Сидя уже дома, в чугунной ванной, надеясь, что это спасет при случае от минометного обстрела, с зажженной сигаретой в чешской панельке в Киевском районе Донецка я размышлял о том, как дальше повернется моя жизнь.
И даже не подозревал, что следующие два дня станут решающими.
Я ощутил, что больше не могу жить здесь. Не могу ездить на работу в теперь уже пустой 37 маршрутке, в которой водитель приветственно сигналит едущим навстречу Т-72 (которые «отжали ополченцы у укропов»).
Не хочу наблюдать на обочине брошенный БМВ Х5, на котором неудачно возвращались из «дома Синоптиков» какие-нибудь Тигран с Зауром.
И даже не подозревал, что следующие два дня станут решающими.
Я ощутил, что больше не могу жить здесь. Не могу ездить на работу в теперь уже пустой 37 маршрутке, в которой водитель приветственно сигналит едущим навстречу Т-72 (которые «отжали ополченцы у укропов»).
Не хочу наблюдать на обочине брошенный БМВ Х5, на котором неудачно возвращались из «дома Синоптиков» какие-нибудь Тигран с Зауром.
За свою шкуру, за свое благополучие, за свое будущее.
Если бы страха не было, я бы и дальше убеждал себя, что можно в принципе и остаться, дальше проживать в Донецке, держаться за работу, друзей — что угодно.
Но судьба мне этого не позволила. Инстинкт самосохранения во время сильнейших обстрелов и наблюдение воочию дырки от мины в соседнем доме на следующий день заставили меня убежать. В тот вечер я позвонил родителям со словами «я буду увольняться».
Странное дело – война, а на главном офисе фирмы сидят два упыря с нашивками «ОПЛОТ», которые уже «крышуют» бизнес, и ты идешь подписывать обходной лист к тем же людям, к которым приходил на первичные инструктажи полтора года назад.
Вот отдел контроля качества — старая бабка с ухмылкой, узнав об увольнении, уже говорит: «Ничего. Еще все назад вернетесь.
Когда туда это доберется, еще узнаете. Тем более там к донецким сам знаешь как относятся, давай-давай.» Захожу в отдел кадров, а там молодая девушка с грустью констатирует, что это закончится нескоро.
«Кстати, ты же помнишь нашего Диму из охраны труда?», — говорит мне она, — «Да, а что с ним?».
А Дима, оказывается, уже три недели в окопах «защитников Новороссии» за свои патриотические взгляды. Стуканул кто-то из соседей, это понятно. Вспоминаю, как встретил Диму 5 марта 2014 на проукраинском митинге с желто-голубой ленточкой и был приятно удивлен. (У Димы жена, ребенок, что с ним — до сих пор неясно. Директор фирмы предлагал деньги боевикам, но те пошли на принцип и не отпустили).
Вот отдел контроля качества — старая бабка с ухмылкой, узнав об увольнении, уже говорит: «Ничего. Еще все назад вернетесь.
Когда туда это доберется, еще узнаете. Тем более там к донецким сам знаешь как относятся, давай-давай.» Захожу в отдел кадров, а там молодая девушка с грустью констатирует, что это закончится нескоро.
«Кстати, ты же помнишь нашего Диму из охраны труда?», — говорит мне она, — «Да, а что с ним?».
А Дима, оказывается, уже три недели в окопах «защитников Новороссии» за свои патриотические взгляды. Стуканул кто-то из соседей, это понятно. Вспоминаю, как встретил Диму 5 марта 2014 на проукраинском митинге с желто-голубой ленточкой и был приятно удивлен. (У Димы жена, ребенок, что с ним — до сих пор неясно. Директор фирмы предлагал деньги боевикам, но те пошли на принцип и не отпустили).
Сама постановка разговора с использованием наречия там в данном контексте наводит на мысль, что эти люди НИКОГДА не считали себя частью Украины. Это первое.
А второе — они искренне убеждены, будто я собрался в некий Мордор, в добровольное рабство, а не решился на поступок.
А второе — они искренне убеждены, будто я собрался в некий Мордор, в добровольное рабство, а не решился на поступок.
Бороться с ветряными мельницами желания уже нет.
Все, пора валить — как и советовал отец, не оборачиваясь. Напоследок курим со своим другом-коллегой во дворе фирмы. До войны я о таком и не мечтал — ведь если директор «запалит» с сигаретой из своего затемненного окна, охватывающего двор, светит заявление «по собственному».
«Ну что, молодец, уедешь, заживешь нормально. Будешь мне в гетто конфетки рошена присылать», — смеется мой собеседник. Мне не смешно. Больше не виделись.
«Ну что, молодец, уедешь, заживешь нормально. Будешь мне в гетто конфетки рошена присылать», — смеется мой собеседник. Мне не смешно. Больше не виделись.
Стою на остановке. Жду маршрутку до квартиры. Мимо проходит некто в камуфляже с нашивкой «Беркут», только уже с ДНРовским флагом в качестве подложки.
Наблюдаю, как местные запойные алкаши «респектуют» своему, по-видимому, знакомому.
Не удивлюсь, если этот хрен еще и на Майдане служил и рассказывал в наливайках за бутылкой «Сармата», как громил фашистов еще до побега «бати».
Наблюдаю, как местные запойные алкаши «респектуют» своему, по-видимому, знакомому.
Не удивлюсь, если этот хрен еще и на Майдане служил и рассказывал в наливайках за бутылкой «Сармата», как громил фашистов еще до побега «бати».
Приезжаю домой — вещи собраны, билет к родителям не купил, ну ничего, на Южном автовокзале уже буду смотреть, как быть.
Стою два часа в очереди, старый дед умоляет водителя взять его бесплатно до Марьинки, чтобы оформить пенсию.
Тот отказывает, дед в отчаянии, а мне неприятно, что не смогу помочь. Налички в обрез — остальное на карточке, которая стала бесполезной. За два дня до этого в переходе было нашел 100 гривен, но пришлось вернуть, когда в 20 метрах впереди увидел растерянно шарящую по карманам женщину.
Стою два часа в очереди, старый дед умоляет водителя взять его бесплатно до Марьинки, чтобы оформить пенсию.
Тот отказывает, дед в отчаянии, а мне неприятно, что не смогу помочь. Налички в обрез — остальное на карточке, которая стала бесполезной. За два дня до этого в переходе было нашел 100 гривен, но пришлось вернуть, когда в 20 метрах впереди увидел растерянно шарящую по карманам женщину.
Еду, стоя в автобусе «Донецк-Артемовск» до Константиновки… да еще и через Красноармейск — весь салон забит пожитками пассажиров. На Широком блокпост сепаров, проверка документов — выхожу с небольшой тревогой.
Загорелые ребята с откровенно быдловатым выражением лица пристают к пассажирам, стреляют сигареты, задают тупые вопросы типа «Че не воюешь? Куда едешь?».
Один из боевиков приказывает одному из пассажиров, пареньку 25 лет, уступить свое место довольно симпатичной блондинке, которая тоже, как и я, едет стоя. «Да он у мамы джентльмен прямо», — думаю я.
Загорелые ребята с откровенно быдловатым выражением лица пристают к пассажирам, стреляют сигареты, задают тупые вопросы типа «Че не воюешь? Куда едешь?».
Один из боевиков приказывает одному из пассажиров, пареньку 25 лет, уступить свое место довольно симпатичной блондинке, которая тоже, как и я, едет стоя. «Да он у мамы джентльмен прямо», — думаю я.
Слава богу, проехали. Вокруг — оборванные ЛЭП, на трассе между постами ДНР и ВСУ выставлены слотмашины из подпольных казино, рядом написано «батальон Восток». Ловлю себя на мысли — надо признать, что это неплохой пиар-ход. Мол, смотрите, мы тут, значит, боремся за все хорошее против всего плохого.
Быдлу нравится. Еще им нравится, когда прессуют наркоманов, алкашей, гомосексуалистов — то есть всех, кто и так в силу разных причин слаб и не может эффективно бороться за свои права в этих реалиях.
Быдлу нравится. Еще им нравится, когда прессуют наркоманов, алкашей, гомосексуалистов — то есть всех, кто и так в силу разных причин слаб и не может эффективно бороться за свои права в этих реалиях.
В окне проносятся депрессивные города и села западного Донбасса: Украинск, Цукурино, Селидово.
Перекрашенные в цвет украинского флага Ленины, билборды с агитацией украинских добробатов, шесть часов дороги, лютое ощущение обреченности от мысли, что в Донецке такого не будет еще долго. Выхожу на школе в Константиновке, иду на ЖД-вокзал пешком. Так непривычно, тихо.
Перекрашенные в цвет украинского флага Ленины, билборды с агитацией украинских добробатов, шесть часов дороги, лютое ощущение обреченности от мысли, что в Донецке такого не будет еще долго. Выхожу на школе в Константиновке, иду на ЖД-вокзал пешком. Так непривычно, тихо.
Над зданием вокзала развевается украинский флаг. Теперь на электричке к родителям, а завтра поеду, как говорит отец, «на большую Украину», в Днепропетровск.
Там ни разу до этого не был, надо искать работу, жилье, есть огромное ощущение неуверенности.
Рядом на перроне женщина звонит своим родственникам со словами: «Это уже неважно. Зато на украинской земле!»
Там ни разу до этого не был, надо искать работу, жилье, есть огромное ощущение неуверенности.
Рядом на перроне женщина звонит своим родственникам со словами: «Это уже неважно. Зато на украинской земле!»